Система Orphus


Майское дерево и позорный столб:
неоязычество и пуританизм в колониальной Америке
(Почему Н. Готорн проводил Воскресный день дома)

 

Аксенов Алексей Валерьевич,
Православный Свято-Тихоновский Гуманитарный Университет (ПСТГУ)
Москва

Доклад, прочитанный на XXVI международной конференции
ХРИСТИАНСТВО И АМЕРИКАНСКАЯ КУЛЬТУРА
(МГУ им. М.В. Ломоносова, факультет журналистики, 7-14 декабря 2000 г.)
© Аксенов А.В., 2000 г.



Прежде чем говорить о духовных судьбах Америки в преломлении одной из новелл Готорна, скажем кратко о духовной судьбе самого Готорна. В его произведениях обнаруживается религиозный склад ума и особого рода духовная чуткость и тонкость. Готорн тяготел к традиционному христианству. От мятущегося в духовных поисках и сомнениях Мелвилла Готорна отличало постоянство религиозного мировоззрения, от транценденталистов, христианских модернистов и социалистов — глубокое переживание греховной поврежденности человека.

Однако, при всем неприятии Готорном новейших духовных суррогатов (метко осмеянных им в пародии «Небесная железная дорога»), при несомненной близости его к традиционному христианству, в жизни своей он не смог выразить эту близость в обычных формах принадлежности к определенному религиозному сообществу. Перу Готорна принадлежит очерк под названием «Воскресный день дома» («Sunday at Home», 1837). Из-за занавески окна, выходящего на молитвенный дом, повествователь рассматривает церковное здание и идущих на богослужение людей, предаваясь неспешным размышлениям и игре воображения. Он не присоединяется к молящимся, хотя очевидна его эмоциональная причастность к тому, что происходит в храме.

Всю сознательную жизнь Готорн не ходил в церковь. Пуританский храм он назвал «замороженным чистилищем моего детства». <1> Позже он отказывался сопровождать свою невесту на выступления ее любимых проповедников. Отзывы Готорна о современной религиозности были скептическими, но это не был скепсис отрицателя: он искал и не находил здесь жизни, будь то запыленные трактаты, хранящиеся на чердаке Старой Усадьбы, или блестящие проповеди либеральных богословов, или, позже, утомительная театральность англиканского богослужения в Йорке. Только некоторые элементы древнего предания, сохранившиеся в Риме (такие, как таинство покаяния), нашли отклик в его душе. Между тем, он регулярно читал Библию, назвал религиозную веру «самой ценной и священной принадлежностью человека», жалел, что двери храмов открыты только несколько часов в неделю. Готорн говорил о необходимости появления «нового Апостола» для превращения протестантизма в «нечто положительное» через возвращение в него некоторых «неоценимых преимуществ» традиционного христианства.

Итак, этот религиозный человек не имел религиозных связей. Безжизненность и сухость протестантского богослужения удерживала его дома, в то время как его «внутренний человек», по словам очерка «Воскресный день дома», сливал свой голос с хвалебным хором. «О, я должен был быть в храме!» — восклицает рассказчик. По собственному свидетельству Готорна, он «нуждался в тех осколках разбитого почтения (разбитого по отношению не к религии, но к ее земным институтам и проповедникам), которые еще можно было бы сложить в священный образ». <2> Всю жизнь уделом Готорна была раздвоеннность и внутреннее одиночество, от которого, как считал Эмерсон, он и умер.

Истоки этой трагедии — в прошлом. Не обретая подлинности в настоящем, Готорн пытался найти ее в ранней истории Америки. В отличие от либерального христианства, ранний пуританизм никогда не становится объектом его сарказма. По его словам, в пуританах, несмотря на их суровость, все же «было что-то теплое и подлинное». Это их непоколебимая вера, твердость и цельность характеров. В очерке «Главная улица» (Main Street, 1849) он пишет о ранних поселенцах: «Огонь возродившейся веры зажег в их сердцах светильник, озаривший все вокруг своими лучами...». Однако пилигримы почему-то не смогли передать этот огонь своим потомкам. «Миновало время, и ...светильник как-то потускнел, утратил большую часть своего неподдельного блеска, и тогда, возможно, стало ясно, какой жестокой, холодной, ограниченной была их вера, какой железной клеткой оказалось то, что они называли Свободой». <3> Таким образом, к раннему пуританизму у Готорна было столь же двойственное отношение, что и к современной ему либеральной религиозности.

Мелвилл писал о «великой мрачности» Готорна и видел ее источник в безнадежных доктринах кальвинизма. Но не менее густую тень на страницы Готорна отбрасывают и жестокие деяния приверженцев этих доктрин. Он ощущал на себе бремя вины своих предков. В очерке «Главная улица» Готорн представляет сцены из истории — наказание диссидентов и квакеров, шествие на казнь ведьм... — и находит нужным оправдаться: «Эти картины, думаете вы, чрезмерно мрачны. Да, так оно и есть. Но виною тому не я, а мрачный дух наших праотцов, что плели ткань своей жизни без единой розовой или золотой нити; я же, страстный поклонник солнечного света, с радостью позолотил бы весь мир — было бы только чем!» <4>

Между тем, задолго до Готорна на американском континенте уже была предпринята попытка позолотить весь мир. В очерке «Главная улица» упоминается некий Томас Мортон из Мерри Маунта. Основанной им примечательной колонии посвящена новелла Готорна «Майское дерево Мерри Маунта» (The Maypole of Merry Mount, 1836), к которой мы сейчас и обратимся.



Сюжет этой новеллы основан на реальных событиях. Некий Томас Мортон подкупом захватил власть в одной торговой колонии недалеко от Плимута. Пуританский хронограф Уильям Брэдфорд свидетельствует: «После этого они впали в беспутство и предавались всяческому нечестию. И Мортон стал Шутовским Королем и завел у себя как бы школу безбожия». <5>

Упоминание Брэдфордом карнавального титула не случайно. Обитатели Веселой горы — так они назвали свою колонию — воспроизвели в американской «пустыне» формы старинных сезонных празднеств. Брэдфорд пишет: «Они также воздвигли майское дерево, много дней сряду предаваясь пьянству и пляскам вокруг него,... как будто они возродили празднества римской богини Флоры или непотребные обычаи безумных дионисийцев». <6>

Мортон был арестован пуританами, судим и выслан в Англию в 1628 году. В его отсутствие губернатор Джон Эндикотт срубил «майское дерево», служившее знаменем колонии. Этот эпизод и описан в новелле Готорна.



В коротком предисловии Готорн замечает, что здесь факты истории как бы сами собой сложились в аллегорию. Повествователь преподносит этот эпизод как судьбоносное событие, определившее весь «колорит» культуры Новой Англии: «Здесь боролись за власть веселье и мрак» (108). <7> Какой же предстает колония на Мерри-Маунт?

Это земля вечной весны, центром которой служит «майский столб», разукрашенный цветами и лентами... «О жители Золотого века!» — восклицает рассказчик. Действительно, по прочтении двух первых абзацев новеллы может показаться, что мы попали в золотой век или рай. Все исполнено ярких красок, гармонии и света.

Однако, этот «рай» оказывается населен странными существами. Майское дерево окружают «фавны и нимфы» и «средневековые чудовища». Стройную фигуру одного юноши увенчивает голова оленя; на плечах другого — волчья морда; третьего отличает козлиная борода и рога... Здесь нет людей, но только какие-то cинкретические монстры. Хоровод вокруг майского дерева, в котором участвуют люди и звери, есть образ цикличного времени, откуда нет выхода в вечность. Всецело погрузившись в природную жизнь, человек до неузнаваемости искажает свой образ: «у одного свисал чуть не до подбородка непомерно длинный нос, у другого ухмылялся в припадке бесконечного смеха до ушей размалеванный рот» (109). На Веселой горе царит смешение: чернокожий дикарь соседствует с индейцем и мавританином, а рядом с ними — «англиканский священник» в церковном облачении и венке из виноградных листьев. Однако, все это — только ряженые. Здесь нет дикарей, индейцев, христиан, а есть только маски.

Жители Веселой горы строят свою жизнь по народному календарю Старого света. Здесь и шутовские коронации на Рождество, и пляски вокруг костра в канун «Иванова дня», и воздвижение соломенных чучел в жатву. Но главное действо совершается вокруг майского дерева, которое является объектом поклонения и политическим символом колонии.

Такова Веселая гора. Но с ней соседствует совершенно другая культурная сила. Это пуритане, «мрачные фанатики», которые проводят весь день в молитве и труде. В праздники они постятся, а вместе сходятся, чтобы выслушивать трехчасовые проповеди. При встрече с туземцами они охотно пускают в ход оружие, да и внутри колонии насилие находят постоянное применение: виноватых здесь заковывают в колодки или с помощью плетей заставляют плясать вокруг позорного столба, который рассказчик называет «пуританским майским деревом».

По предсказанию рассказчика, все будущее Новой Англии зависит от исхода столкновения этих двух миров. Если возобладают пуритане, весь край навсегда превратится в страну сумрачных лиц, безрадостного труда, псалмов и проповедей. Напротив, победа Веселой горы зальет холмы солнечным светом, усыплет лес цветами, и отдаленные потомки колонистов станут воздавать почести майскому дереву. Развязка новеллы не заставляет себя ждать. Губернатор Эндикотт срубает майский столб и захватывает в плен всех его поклонников, обещая им различные жестокие наказания. Тем самым, как он верит, безделью и шутовству на этой земле навсегда будет положен конец.

Здесь читатель волен остановиться и задуматься: сбылись ли чаяния пуританина и созвучные с ним прогнозы рассказчика? Превратилась ли Новая Англия навсегда в страну псалмов и проповедей? Безвозвратно ли был изгнан из нее майский культ? Современные Готорну читатели, а тем более наши современники, знают, что нет. Пуритане победили, но это не помешало их не столь отдаленным потомкам поклоняться уже «майским столбам» деизма, трансцендентализма, прагматизма и просто безбожия. И яркий солнечный свет, без оттенков и полутонов, и нескончаемый праздник, — не составляют ли идеал американской жизни и мечты?

Нарочитая несостоятельность прогнозов рассказчика, непоследовательность его оценок существенно дискредитирует его голос в качестве авторитетной смысловой инстанции. Для данной новеллы, как для многих произведений Готорна, характерна неоднозначность оценок, множественность точек зрения. При внимательном чтении становится очевидно, что конфликт рассказа пролегает в иной плоскости, чем это изначала заявлено повествователем.

Приведем образный ряд, изначально связанный с колонией Мерри-Маунт: «яркий, солнечный, веселый, счастливый, свежий, неувяжающий, сочный, щедрый, пышный, роскошный, радость, молодость, смех». Но уже во втором абзаце преобладают эпитеты совершенно иной коннотации: «невиданный народ, чудовища, свирепая волчья морда, зверь, искаженные лица, разномастная толпа, необузданная веселость, неистовое ликование...» В восприятии же пуритан веселые плясуны суть «погибшие души, богомерзкие язычники, банда идолопоклонников, воплощения нечистой силы, сам сатана и его верные слуги».

В том же ключе характеризует обитателей Мерри-Маунт и рассказчик в своем «историческом отступлении». Этот нарочитый карнавал — порождение увядающей, «изношенной» цивилизации, скрывающей под жизнерадостной личиной свою усталость. Вожди колонии, «измыслили безумную философию наслаждения и прибыли сюда, чтобы воплотить свою последнюю мечту... Они по собственной охоте следовали за лукавой тенью, поскольку ее одежды блестели ярче других» (113). Так мог бы написать Брэдфорд или другой пуританский историк. Нравственный диагноз поклонникам «майского столба» поставлен, рассказчик явным образом перешел в стан их идейных противников — пуритан.

На фоне такого заключения следующий за «историческим отступлением» абзац начинается неожиданно. «К несчастью, не все в Новом Свете придерживались той же веры, что поклонники майского дерева». Неужели рассказчик сожалеет об этом? Но если обозреть образный ряд, который связан с пуританами, такой вывод уже не кажется невероятным: «угрюмые аскеты, мрачные фанатики, нетерпимые праведники, суровые пуритане, железные доспехи, угрюмая и ожесточенная вражда, мрачный дух, унылые лица, безрадостный труд, позорный столб, колодки и плети...» Вождь пуритан Эндикотт — это «человек, выкованный из железа», «неистовый противник», «неумолимый фанатик», «самый твердокаменный из всех пуритан...» В результате оказывается довольно трудно отдать предпочтение одному из двух миров. Не понятно, кто в этой «аллегории» олицетворяет Истину и кто Заблуждение, кому должно сочувствовать — «нетерпимым праведникам» или «беспечным грешникам».

Чем объясняется такая смысловая неоднозначность?

Прежде всего заметим, что устроители колонии на Веселой горе стремятся, совершив некий головокружительный прыжок во времени, на практике вернуться в эпоху господства язычества. Христианство положило предел такому господству, но языческие воззрения и обычаи продолжали бытовать в среде простого народа, питая то, что М. М. Бахтин назвал «смеховой культурой». В Средние века существовал, очевидно, некоторый баланс между двумя культурными парадигмами — господствующей христианской и терпимой языческой. По окончании краткого карнавала, человек вновь оказывался заключенным в рамки, очерченные «официальной» аскетической и иерархической культурой.

Европейские революции Нового времени нарушили это равновесие. Разрушение христианской государственности привело к умалению христианства в качестве культурообразующей силы. Устроители «золотого века» на Веселой горе действуют в русле этого революционного процесса. В колонии Мерри-Маунт перенесенная из Европы «смеховая культура» становится «официальной». Но колонисты — это не представители традиционных обществ — древние язычники или участники средневекового карнавала. Новые язычники совершают радикальный разрыв с прошлым.

Клайв Стейплз Льюис уже в XX веке, говоря о дехристианизации Европы, предупреждал против ошибочного представления, «что исторический процесс можно обратить вспять, что Европа может выйти из христианства через "ту же дверь", которой она вошла и очутиться на первоначальном месте». «Так не бывает, — говорит Льюис. — Житель пост-христианского мира — это не язычник. Пост-христианин отсечен от своего христианского прошлого и потому вдвойне — от языческого прошлого». <8> Общность «Веселой горы» и состоит из таких «расхристанных» индивидов без рода и племени. Они отказались от христианства, но настоящими язычниками, конечно, тоже стать не могли. Поэтому их нарочитый праздник — не подлинный.

Но аналогичный разрыв с прошлым совершили и пуритане, секта которых представляет собой лишь один из этапов многоступенчатого отпадения от исторического христианства. Как известно, протестантизм ставил своей задачей посредством пересмотра Предания вернуться к утраченной чистоте христианства первых трех столетий. Это был утопический проект возврата в прошлую эпоху путем разрыва исторической преемственности.

Таким образом, между новыми дионисийцами и новыми христианами оказывается много типологически общего. Мортон стремится вернуться к «чистоте» первобытного язычества, пуритане — к чистоте первобытного христианства. Мортон отказывается от всей христианской эры, пуритане оставляют от нее немногим больше — три первых столетия из пятнадцати. Те и другие предстают как революционеры и утописты, помышляющие повернуть ход истории вспять.

Настоящий язычник может обратиться ко Христу; подлинный христианин отводит место в жизни и невинным радостям и увеселениям. Напротив, революционные неоязычество и неохристианство неподатливы, узки и монотонны. Пуританское поселение и Веселая гора — это два параллельных мира, зеркально отображающие друг друга. На Веселой горе запрещено грустить, у пуритан запрещено веселиться. На Веселой горе проводят все время в праздности, пуритане — в непрестанном труде. Там поют вакхические песни, здесь — псалмы. На Веселой горе длится нескончаемый карнавал, пуритане во имя псевдохристианства подавляют все проявления «народной культуры». «Государственная религия» Веселой горы — «майский культ», соседние колонии — это пуританская теократия. Центр веселой колонии — майский столб, центр пуританской — позорный столб. Последнее особо примечательно: символом пуританского мира у Готорна оказывается не крест, а орудие насилия, не освященное искупительными страданиями. (В рассказе Готорна «Эндикотт и красный крест» описано, как в акте иконоборчества предводитель пуритан срывает со знамени колонии крест — символ христианства и христианской власти «Сим побеждай!»).

Таким образом, «христианство» пуритан, по-видимому, столь же неподлинно, что и «язычество» веселых колонистов. У рассказчика все время как бы «двоится в глазах»: кто пляшет вокруг майского дерева — «фавны и нимфы» невинной античности или безобразные «готические чудовища» средневековых порталов? И кто эти закованные в железо служители кроткого Бога? Они желают подражать древним мученикам, но на деле оказываются мучителями. Не карнавальные ли это персонажи, не оборотни ли из майского хоровода? Описание столкновения двух миров начинается знаменательной фразой: «Пуритане вступили в игру, словно им тоже была отведена роль в карнавале их недругов» (The Puritans had played a characteristic part in the May-Pole mummeries).

Поэтому не так уж важно, кто победит в этом столкновении: здесь противоборствуют две тождественные в своей революционности идеологии — «пуританизм» языческий и пуританизм христианский. Пуританам нечего противопоставить карнавалу, кроме вполне карнавального атрибута — насилия. Поэтому в Америке пуританская «тьма» только на короткое время поглотила блеск карнавала, который и сам мрачнее этой тьмы. И уже очень скоро в сознании жителей Нового Света аскетическую утопию вечной ночи сменила гедонистическая утопия вечного дня.

Таким образом, ни возрожденное язычество, ни реформированное христианство не является для Готорна источником света, которым можно было бы позолотить все вокруг. Никакая доктрина, никакая идеология, никакая общность — религиозная или политическая — не содержит полноты истины: таково неизбежное убеждение чуткого представителя разцерковленной западной цивилизации. Что же остается? Ответ девятнадцатого века известен: остается человек.

В рассказе все же присутствует инстанция, которая воплощает точку зрения и надежду автора. Среди инфернальных форм, окружающих майский столб, присутствуют два ангелоподобных существа. Это — прекрасная молодая пара, майские король и королева, которые, несмотря на свою карнавальную роль, сохранили в неприкосновенности человеческий облик. Они выделяются в толпе веселящихся чудовищ своей грустью. В умах юных влюбленных, Эдгара и Эдит, почему-то проносятся образы смерти и быстротечности окружающего их веселья. Эта грусть, которая, кстати, в колонии Веселой горы почитается государственной изменой, — обнажает иллюзорность рукотворного рая. Веселье кажется Эдит не подлинным, окружающие — призраками, все происходящее — «дурным сном». Тайна одиночества юной пары заключена в их сердцах.

С характерной иронией рассказчик восклицает по поводу их прозрения: «Ах, бедные влюбленные! Как только в их юных сердцах зажглось пламя подлинного чувства, в их душу проникло ощущение непрочности и легковесности их прежних забав и утех» (111). Подлинное чувство обнаруживает бытийственную неполноценность карнавала. Любовь раскрывает ту область, которую карнавал стремится исключить из своего пространства. «Полюбив, они отдались во власть забот и печалей — обычного удела людей, ... и среди жителей Веселой горы более не находили себе места» (111). Карнавал торжествует там, где иссякает способность любить; сила подлинного чувства обнаруживает фальшь и неуместность карнавала в этом мире «забот, скорбей и скоротечных радостей».

Но чувство молодой пары не только развеяло фантомы карнавала, но и положило предел пуританской жестокости. Проявление самоотверженного чувства влюбленных смягчает сердце Эндикотта, и по его решению, молодая пара присоединяется к пуританской общине.

Итак, Эдгар и Эдит без сожаления оставили Веселую гору и пошли путем, начертанном для них Эндикоттом. «Безумная философия» наслаждения отвергается в рассказе как несостоятельная. Но чувство влюбленных ясно обнаруживает изъяны и пуританского мировидения. Поэтому на своем долгом пути к небу они сохранили «все самые чистые и светлые радости их юных лет». Это — то равновесие, которого недоставало в пуританизме, неоязыческом и христианском. Таким образом, напряжение в рассказе проходит между надуманными доктринами, рожденными порочной суетностью и фанатическим ослеплением, — и гармонией подлинной мудрости чистого сердца. Конфликт рассказа разрешается вне псевдо-аллегорического противопоставления «света и мрака» двух сообществ: единственным источником света здесь оказывается человеческое сердце, движимое самоотверженным чувством.



Так почему же потомок верного соратника Эндикотта, майора Готорна, проводил Воскресный день дома? Почему он не исповедовал религию своих отцов? Очевидно, по той же самой причине, по какой он не примкнул и к числу современных ему поклонников «майского дерева» — пантеистов и унитариев, спиритов и чародеев, подобных Вестервельту, персонажу его «Романа о Блайтдейле». Готорн чувствовал неподлинность обоих порождений Нового времени — неоязычества и неохристианства. В ситуации, когда все культурное поле заполнено подобными системами, опору и подлинность Готорн был вынужден искать в высоких проявлениях человеческого сердца.

В одной дневниковой записи Готорн аллегорически сравнивает человеческое сердце с пещерой, у порога которой — цветы и солнечный свет, в некотором углублении — мрак и ужас греха, но в самой сокровенной глубине — вновь сияние света и цветы, только много прекраснее, чем на пороге. Это — «вечная красота» глубин человеческой природы, то, что богословие именует «образом Божием» в человеке. Однако достичь этих глубин сердечных, найти к ним путь в лабиринте греха человек своими силами не в состоянии. В отличие от многих современников (Эмерсона и прочих либеральных религиозных мыслителей), Готорн понимал, что веселый солнечный свет на поверхности жизни — это не свет Фавора, и садовые цветы он никогда не принимал за райские. Поэтому он не признавал и поверхностных социалистических рецептов счастья: источник несчастья — сердце, пораженное грехом. Но унаследованный пуританизм, научивший его этому, не дал благодатной силы, которая одна может очистить и изменить сердце. Отсюда «великая мрачность» Готорна. Не с этим ли связан творческий кризис последних лет его жизни? Он не мог закончить ничего из начатого, писал на полях: «Какой смысл?» Готорн оказался трагическим заложником отпадения своих предков от исторического христианства. По сути, он стал приверженцем гуманистической религии сердца, — сердца, которое, как он знал, поражено грехом. Полагаясь на сердце, Готорн явил себя наследником пуритан и квакеров, участником их центробежного движения к религии вне Богооткровенного учения и вне Церкви. Воображение заменило Готорну посещение храма, но эта «религия сердца» явилась лишь разновидностью того пустого природного культа, который практиковали беззаботные колонисты на Веселой горе.


2000

СНОСКИ

1. Hawthorne, Nathaniel. Our Old Home and English Note-Books// The Works of Nathaniel Hawthorne, in 15 volumes. Vol. 7, 1855, Р. 83. назад
2. Hawthorne, Nathaniel. Our Old Home and English Note-Books// The Works of Nathaniel Hawthorne, in 15 volumes. Vol. 7, 1855, р. 44. назад
3. Натаниель Готорн. Избранные произведения в двух томах. Т. 2. Л.: Художественная литература, 1982, с. 332. назад
4. Натаниель Готорн. Избранные произведения в двух томах. Т. 2. Л.: Художественная литература, 1982, с. 348. назад
5. Heritage of American Literature: Beginnings to the Civil War. Еd. James E. Miller, Jr., San Diego et al.: Harcourt Brace Jovanovich Publishers, Vol. 1, 1991, р. 74. назад
6. Ibid. назад
7. В дальнейшем все цитаты из новеллы Н. Готорна приводятся по изданию: Натаниель Готорн. Избранные произведения в двух томах. Т. 2. Л.: Художественная литература, 1982, с указанием в скобках после цитаты только номера страницы. назад
8. Lewis, C.S. «De Descriptione Temporum.» // Lewis, C.S. Selected Literary Essays. Ed. Walter Hooper, N.Y.-L.: Cambridge University Press, 1969, P. 10. назад







Hosted by uCoz