 |
«Каким должен быть курс истории литературы?» При построении курса истории национальной литературы в методологическом плане следует опираться на труды отечественных ученых, таких как М.М. Бахтин, С.С. Аверинцев, Ю.М. Лотман, В.Н. Топоров, А.Я. Гуревич, Ю. Манн, И. Шайтанов, идеи которых вписаны в контекст течения мировой культуры и потому являются методологически значимыми. Общей особенностью их работ является поиск синтеза имманентных и социально-исторических механизмов, определяющих изменения в литературно-историческом процессе. Характерные черты современности – это переход от онтологии к гносеологии и эпистемологии, от утверждения божественных догматов знания о мире к многочисленным вопросам о том, как человек познает мир, как он передает другим это знание, что влияет на его восприятие мира, каковы культурные коды его размышления о своем знании. При этом классические эволюционистские подходы к истории дополняются другими: циклическим, системным, волновым. Кроме того, за последние годы в российском обществе произошло изменение иерархии ценностей, мировоззренческих ориентиров, смещение художественных интересов. Это не могло не повлиять на оценки частных литературных явлений в поле отечественного литературоведения. История, подчиненная диктату абстрактной идеологизированной схемы, жонглирующая «измами» в отвлечении от любовного — и в силу этого очень конкретного — внимания к слову ощущается сегодня как неадекватная, исчерпавшая познавательный ресурс. Но одновременно возникает и опасность отказа от историко-культурного подхода к литературному явлению — стержневой российской литературоведческой традиции. Сейчас часто воспроизводятся далеко не лучшие идеи Запада десяти-двадцатилетней давности, что является интеллектуальным провинциализмом. Плохо не представление об «измах» само по себе, плохо такое их употребление, которое не способствует оценке качества конкретного литературного материала и отношению к нему как к чему-то живому, неодномерному. Целью создания той или иной концепции литературы является прояснение текстов и побуждение студента к их чтению. Концептуальность, которая не вырастает в поэтику, становится лишь еще одним препятствием на пути к тексту. Концепция должна быть построена таким образом, чтобы, по возможности, избегать принудительных и однолинейных характеристик и вместе с тем, сочетая структурное представление о предмете с принципами исторической поэтики, не размывать контуры конкретных литературных явлений. При этом следует стремиться к концептуальной цельности, избегать научного эклектизма. При стремлении к максимальной систематизации и концептуализации курса истории литературы возможно и вполне традиционное его построение — эмпирическое. Это необходимо ввиду утилитарных и учебных целей преподавания. Есть курсы, сила которых не в утверждении единой концепции, а в умении необычайно полно и художественно впечатляюще обрисовать портреты литературных деятелей, а также литературных явлений и понятий. Если при этом курс вариативно озвучен в студенческих аудиториях, он способен упреждать реакцию и вопросы слушателя и стать действительно полезным. Время показало, что социологическое изучение литературы носит недостаточный, предварительный характер. То же относится и к модному сегодня культурологическому подходу. Художественный текст — явление культуры, но каждый текст имеет свои специфические законы. Важно не упускать из вида художественность текста как важнейшее культурное явление. По выразительному определению С.С. Аверинцева, филолог – это «человек, склоненный над текстом». Историк литературы (в отличие, например, от культуролога) не должен забывать о своей преимущественной роли «служителя» при конкретном, эстетически индивидуальном тексте, всегда погруженном в свой специфический историко-культурный контекст, постичь уникальность которого – главная задача филолога. История литературы тесно соприкасается, с одной стороны, с исторической поэтикой, а с другой — со сравнительным литературоведением. Поэтологический и культурологический подходы должны дополнять друг друга при осознании возможностей и особенностей каждого. В рамках поэтологического подхода к английской литературе предметом осознания должно стать национально особенное художественное мышление. Изучение инонациональной литературы позволяет выйти за границы своей культуры и, не входя полностью в другую, обживать пограничье, пользуясь всеми преимуществами этого уникального положения. Лишь анализируя конкретные произведения можно понять реальную наполненность и объем универсалий научного описания, таких, например, как «романтизм» или «реализм». Поскольку в рамках общего лекционного курса подробный анализ конкретных произведений бывает невозможен, можно опираться на более общие поэтические категории, такие, как структура повествования, жанр, соотношение фантастического и реального планов, тип построения конфликта. Но монографические главы любой истории, посвященные творческим индивидуальностям, не могут не перемежаться главами о литературном процессе, и помимо его характеристики с помощью системы теоретических категорий нужно дать характеристику всех рядов словесности того или иного периода, включая массовую культуру. Следуя за М.М. Бахтиным и А. Я. Гуревичем, историку литературы необходимо рассматривать народную культуру - культуру «безмолвствовавшего большинства», которое не было приобщено к письменности - как отдельный культурный феномен, а не как пассивно усвоенную и «вульгаризированную» культуру грамотной элиты. Низовая неофициальная литература в этом смысле — понятие тематическо-жанрово-стилистическое, особый пласт словесности, обладающий комплексом признаков. А.Я. Гуревич ставит вопрос о разных ментальностях «элиты» и «простого народа», и считает, что без пристального изучения низового пласта культуры невозможно понять ту почву, на которой произрастали изысканные и уникальные культурные творения. Важно учитывать и неравномерность развития этих двух пластов национальной культуры, что порождает трагический разрыв между ними. Хотя границы между культурами проницаемы и подвижны, переход из культуры в культуру всегда драматичен, поскольку представляет собой столкновение разных ментальностей. (Творчество У. Ленгленда, Дж. Скельтона, Р. Бернса на английской почве представляет в этой связи особый интерес.) По возможности желательно учитывать как сам факт существования иерархических и специализированных рядов словесности (классика, высокая, низовая, детская литература и т.д.), так и их подвижность и историческую взаимопроницаемость. При этом история литературы останется, прежде всего, историей классики с добавлениями высших по качеству явлений низовой литературы. Вслед за Бахтиным, историку литературы необходимо учитывать ее жанровую природу, особенно литературы периода «рефлективного традиционализма». Для этого периода характерен приоритет жанрового начала. Жанр здесь функционирует как индивидуальная реализация устойчивых типов высказывания, наличествующих в культурном сознании, как своеобразный «ген культурной памяти». Необходимо учитывать попытку создания «жанровой истории» английской литературы, предпринятую ведущим исследователем жанров Элистером Фаулером (А. Fоwlеr, A History of English Literature: Forms and Kinds: From thе Middle Ages to the Present, Oxford, 1987). Вместе с тем, построение истории литературы на основе определенной литературоведческой категории, например жанра, имеют в виду изучение литературного процесса, а не истории литературы в целом. Для характеристики литературных периодов нужны все существующие теоретические понятия, все измерения произведения и литературного процесса в их взаимосвязи и взаимопроникновении. Соотношение стихов и прозы, родовая и жанровая система, способы организации повествования, изобразительное и выразительное начала, характерология, «модель мира» (максимально широко взятая — теоцентристская или антропоцентристская), иерархическая лестница различных рядов художественной и близкой к ней словесности и т. д. — все это необходимые показатели литературного процесса, и невозможно выделить из них главные на все времена, в каждую эпоху соотношение параметров будет своим, особенным... В масштабах эпохи найти стержневые закономерности, способные включить биографический, портретный принцип подачи материала и анализ текста,— крайне непросто. Но чем локальней период, чем конкретней задача — тем свободней интеграл историко-литературной концепции. В основе организации материала по краткому периоду может быть положен проблемно-хронологический принцип. Можно выделить две-три ключевые идеи как основополагающие, центральные, например, проблему героя, проблему брака, частной и социальной жизни... В таком концентрированном сплетении историко-литературных «узлов» и «событий», в этом проблемно-хронологическом порядке открываются возможности органической периодизации, допускающей включение любого нового или забытого, старого элемента. Пытаясь понять движущие закономерности истории литературы, и прежде всего — имманентные, собственно литературные, поэтические, внутрикультурные, мы открываем возможности нового историзма — «обратного»: исходя из специфики какого-либо современного культурного явления, можно углубляться к его культурно-историческим истокам, освоенным (или утраченным) традициям и образцам, двигаясь «назад» по оси времени, «раскапывая» все более и более глубокие пласты текста. Герменевтический анализ исходного текста служит целям его исторического изучения, не навязывая своему предмету никаких внешних атрибутов, не содержащихся в самом тексте. Через феноменологические штудии исходного художественного текста — выявление скрытых цитат и аллюзий, парафраз и контаминации, разнообразных культурно-исторических мотивов и ассоциаций — мы реконструируем творческий и в известном смысле историко-литературный процесс как интертекстуальный культурный синтез, складывающийся из множества традиций, стилевых принципов, поэтических образцов, усвоенных автором — с различной степенью творческого преломления — из современного ему или исторического контекста культуры. *** Компаративный принцип построения курса предполагает не только установление единичных связей, но и сопоставление контекстов, которые выступают в качестве самостоятельных культурных «фактов», подлежащих анализу. Именно максимально широкий контекст культуры позволяет исследователю истории литературы наблюдать процесс исторического взаимодействия различных «текстов» культуры, анализировать и оценивать семиозис культуры и истории как закономерное для каждой культурно-исторической эпохи явление. Литературоведение всегда обращалось к сопоставлению и осмыслению взаимодействий между литературными (собственно художественными) и внелитературными текстами культуры. К последним могли быть отнесены и философские учения, и политические доктрины, и религиозно-мистические искания, и манифесты направлений, течений, школ (эстетического, философского, политического или иного характера). Как внелитературные факторы историко-литературного развития рассматривались социально-политические или биографические события, составлявшие в восприятии исследователя особые «жизненные тексты» (событийные, фактографические, деятельностные). Однако обращение к такого рода событийным «текстам» было, как правило, важно для выявления генезиса художественных текстов, их укорененности в «прототипической реальности», социальной истории и биографии автора. Литература живет в сообществе других, в том числе и неязыковых, искусств, в целостной системе культуры, которая в свою очередь зависит от всей национальной жизни. Поэтому при построении курса национальной литературы следует обратить внимание и на синхронно развивающиеся виды национального искусства — театр, живопись, музыку, кино. В них проявляется целостное художественное сознание данной нации в определенный исторический период. Современный историко-литературный курс предполагает, что литературно-художественные тексты послужат отправной точкой при анализе других, внелитературных текстов эпохи — философских и научных, политических и религиозных, архитектурных и поведенческих, технических и музыкальных. Осмысляя литературу как феномен культуры, мы не можем не говорить о психологических и социологических открытиях писателей, об их философских и социально-политических идеях, об этике и эстетике творческого и бытового поведения и т.д. Так, история литературы не может не быть историей авторских картин мира и типов мировоззрений. Весомый, а иногда доминирующий элемент этого процесса — философско-религиозные точки зрения на мир и место человека в нем. Методика реконструкции философско-религиозных доктрин задана в отечественной традиции опытом «философской критики» авторов русского религиозного ренессанса. Их работы воплощают плодотворную научную методологию (если отвлечься от ее эссеистического воплощения), в рамках которой речь идет не о поэтике высказывания, а его смысле, не о специфике образной реальности, а о слове и поступке героя, не о «тайнах ремесла», а о судьбе идей, не об авторской стилистике, а о позиции автора. Философ-комментатор начала ХХ века убежден, что художественное произведение есть эстетическое самораскрытие истории в культуре; поэтому разговор о тексте был и обсуждением ведущих проблем эпохи, и диалогом вокруг вечных ценностей. Отсюда — профетический пафос этой прозы. Поскольку английская литература создана в христианской стране, ее материал существует в сложном поле религиозных ценностей, сектантских предпочтений, еретических движений и надконфессиональной полемики, что следует учитывать при построении курса. Существенный аспект, касающийся изучения литературы прошлых эпох, особенно древней, связан с тем, что это процесс чтения и анализа текстов, написанных людьми с принципиально иными, отличными от наших (с широком смысле слова) представлениями о жизни, литературе, творчестве, времени, пространстве и т. д. Важно показать не литературный процесс как таковой, а изменения в сознании людей, отразившиеся в древних текстах. В центре изучения стоит древний писатель и его читатель, их мироощущение, изменения которого на протяжении веков и можно проследить на примере различных текстов. При восприятии литературы прошлых эпох, особенно хронологически удаленных, существует опасность прямолинейно проецировать в прошлое нашу современность. Поэтому необходимо умение реконструировать культурный контекст, войти в прошлое. Бесцеремонная экспроприация прошлого, помещение в один контекст – в нашу современность – достояния разных культурных эпох грозит непониманием прошлого. Легко «вчувствовать» в естественное движение литературы наш взгляд из XXI-го века, когда уже ясно стало, что к чему привело, что чем стало. Между тем, важно учитывать ту картину жизни, которая открывается взгляду свидетеля событий. Отталкиваясь от эталонных форм культуры (в литературе и искусстве), мы переходим к анализу культуры повседневности; и здесь перед нами раскрываются как специфические феномены культуры (с присущими им эстетическими, интеллектуальными, прагматическими, нравственными, политическими и организационными формами): хозяйство и любовная интрига, революция и быт, война и путешествие, обыденная речь и террор, политическая мифология и семейные отношения, природный ландшафт и мир окружающих вещей... Между художественными и внелитературными текстами грани размываются; те и другие постоянно переступают разделяющую их черту. Трудность заключается в построении корректной картины отношений литературы и литературного быта. Литературный быт (журнальный, музыкальный, театральный, философский и т д.) — это не только фон для переднего плана словесного искусства. Здесь существуют отношения имманентно-генетического плана: литературный быт предваряет бытие литературы. Быт генерирует новые формы творческого поведения, в нем разыгрываются новаторские приемы, рождаются новые и обновляются старые жанры, типы нарратива и поэтической речи, навыки красноречия. История: альбома и салона; дуэли и гонорара; филантропии и меценатства; моды и военного мундира; форм досуга и праздников; научных обществ и религиозных сект; типов социального поведения и репрессий; средств связи, форм городской и деревенской жизни; «уходов» всякого рода и политической фронды; полемических манер века и ораторского жеста; домашнего воспитания и педагогических экспериментов; цензуры и взятки; дачного и усадебного жития; странничества и изгнанничества; предметного мира всех социальных слоев; дворцового этикета и тайных союзов; богемы и городского дна; артистических кабаре и «явок»; ребенка, старика, женщины, ветерана и инвалида; генеалогии и геральдики; архивов и музеев; садов, парков и кладбищ; отношения к животным и всему зеленому; дендизма и эстетизма; новинок цивилизации и газетных сенсаций; книжной коммерции и богоугодных заведений; пророчеств и стихийных бедствий; образов, комплексов и амбиций; детского труда и взрослого распутства; соборов и оргий, — эти и тысячи иных нитей плетут сложную арабеску фона, который активно проецирует свои содержания на собственно литературный ряд. *** Однако, историк литературы не должен становиться пленником наивного социального детерминизма, когда литературно-художественные тексты предстают порождением внелитературных факторов, а история литературы — результатом истории народа, государства, политики, экономического производства, идеологических предписаний. Ведь в некотором, вполне определенном смысле сами социально-исторические события (социальная история как таковая) суть результат истории культуры: поведение исторических деятелей, принимаемые ими политические решения, мотивы тех или иных предпочтений и предубеждений, социальные симпатии и антипатии и т. д., — все это обусловлено в огромной степени культурой эпохи, в том числе и влиянием авторитетных литературных и иных художественных произведений, характером просвещения и образования. Социокультурный детерминизм истории имеет гораздо более сложную и многомерную природу, нежели простая социально-политическая или социально-экономическая каузальная связь. Социум и культура взаимодействуют в истории как бесконечная цепочка опосредований социальных и культурных факторов, которая может быть разомкнута исследователем в любом звене — в зависимости от целей и задач исследования. Нас могут заинтересовать социальные предпосылки историко-литературных явлений, но еще более интересно сегодня изучать культурную обусловленность социальной истории, включая действие литературных текстов, художественного восприятия, нравственно-эстетических идеалов и норм общества, формировавшихся средствами литературы и определивших в значительной степени становление и развитие «событийного текста» социально-политической истории. Такого рода практическое приложение истории литературы выглядит сегодня и увлекательно для студентов, и актуально в научном отношении. По-прежнему незыблемым и фактически не подлежащим обсуждению остается убеждение в том, что центральное литературное событие XIX века — «реализм» («критический реализм», «классический реализм»), наиболее емко по сравнению с другими «течениями» и «направлениями» «отражающий» «жизнь» в ее социальных и гуманистических акцентах. Соответственно литературные явления, следующие друг за другом в линейной последовательности, располагаются в единственно возможной для себя точке механистично представленной литературной истории. То есть XIX век не может не прийти к реализму, а иные предшествующие ему стили уже невозможны после него как более высокой ступени литературной эволюции. Между тем, еще Ю. Тынянов стремился преодолеть традиционное понимание движения литературы в качестве линейного развития, в рамках которого каждый последующий этап закономерно сменяет предыдущий, укладывает прошлое в прокрустово ложе единой логики. Взамен Ю. Тынянов предлагал исследовать динамику перехода близких по природе фактов из литературного ряда во внелитературный и обратно. Поздний Ю. Лотман идет дальше: необходимо воссоздать литературную ситуацию с учетом неопределенности, существовавшей для ее современников, часто не задумывавшихся о принадлежности того или иного явления к какому бы то ни было «ряду». Для Ю. Лотмана история — не реконструкция порядка из хаоса, а органичное сосуществование того и другого. Заявленная в работах Ю.М. Лотмана тема многосоставности, гетерогенности культуры, наличия в ней общих и частных кодов, способности культуры к «перекодировке» также важна для построения курса истории литературы. Следует учитывать несинхронное развитие различных уровней культуры и по возможности сосредоточиться на тексте как единственно достоверной культурологической монаде. По мысли В.Н. Топорова, необходимо осмыслить историю литературы не как череду «законченных» и «самодовлеющих» периодов (состояний), но как непрерывный процесс, в котором большую роль играют как раз переходные периоды («узлы») с их неустойчивостью, кажущейся хаотичностью, объясняемой прежде всего теми процессами, которые исподволь перестраивают предыдущее состояние. В эти периоды соотношение предыдущего и последующего, макроструктур и микроструктур, сердцевины и периферии оказывается наиболее подвижным. Взятые под этим углом зрения «узлы» выявляют в виде некоего антиномического единства макроструктуры историко-литературного процесса. Примером такого явления в английской литературы является предромантизм. Поэтому сомнительным покажется сегодня утверждение, что реализм (любой его исторической или типологической разновидности) — это «шаг вперед в художественном развитии» по сравнению с романтизмом; что модернизм — синоним упадка и деградации, исторического регресса искусства; но ведь и обратные утверждения: что романтизм «выше» примитивного реализма; что модернизм — это высшая степень творческой свободы художника по сравнению с «путами» реалистических канонов; что соцреализм — это крайняя степень художественного падения и эстетической деградации в искусстве или вообще теоретическая выдумка партийных функционеров от искусства, — нас сегодня так же мало убеждают... Не утешает и «постмодернистская картинка»: «пусть расцветают сто цветов, пусть развеваются сто знамен» (китайская формула культурного плюрализма), — она слишком статична, чтобы на ее основе построить хоть какую-нибудь историю — литературы, искусства, философии; культуры в целом. *** Характеристика литературного процесса основывается главным образом на определенной систематизации всей массы вышедших произведений и преобразует внешний хаос, конгломерат произведений в целостное, детерминированное движение. Одни при этом считают, что литературный процесс складывается объективно, сам по себе и нужно лишь описать его, другие же полагают, что процесс проясняется лишь в результате деятельности критиков и литературоведов, руководствующихся научными принципами систематизации. Это объясняется двузначностью самого понятия: процесс как движение собственно литературы и как научное обобщение и объяснение этого процесса. Но глубоко неверно воображать историю «одноколейкой», по которой движется, наподобие железнодорожного состава, из пункта А в пункт Б, из прошлого в настоящее, — «литературный процесс». Для историка по крайней мере столь же актуальна способность двигаться в обратном направлении. Его задача не сводится к тому, «чтобы представить произведения письменности в контексте их времени», — не менее, а даже более важно «увидеть и показать в их времени время, которое к ним обращается, т. е. наше время» (В. Беньямин). Не следует упускать из вида, что прошлое служит для нас проекцией современных проблем. Речь идет об отчетливом чувстве современности, придающем осмысленность обращению к тому или иному материалу. Важно осознавать, что историк имеет дело не с самим прошлым, а всегда с порожденной сознанием моделью прошлого, в которой случайному часто ретроспективно приписывается вес закономерного и неизбежного. Осознание этого побуждает, среди прочего, осмыслять собственную позицию как исторически обусловленную, обретая в отношении к ней критическую дистанцию. Переосмысливая историю как процесс не столько объективный, сколько интерактивный, мы осмысляем историю литературы как историю соавторства пишущих и читающих. Читатель — не формальный реципиент, потусторонний органической целостности произведения, но «энергия, творящая историю». Такой подход дает возможность чтить внутреннее богатство текста, одновременно полагая его узлом бесконечно разнообразных «внешних» связей. Таким образом, история литературы может строиться по-разному. Один путь: взгляд на развитие литературы главным образом через призму движения форм (жанровых, повествовательных, композиционных). Другой путь: преимущественное внимание к общекультурным закономерностям внелитературного ряда, статусу литературы и самосознанию писателей в их отношениях к государственной власти, читателю, покровителю, книжному рынку и социально-культурному быту различных сословий. Третий путь: поиски схождений между фактами, лежащими в разных плоскостях литературы и жизни, художественного текста и бытового поведения, воссоздание не предсказуемой псевдоисторической схемы, но реального исчерпаемого многообразия взаимоотношений искусства и мира, «поэзии и правды». Для каждого курса должна быть разработана своя внутренне гармонизированная система критериев отбора и оценки материала и методологических принципов. Так, по отношению к средневековью национальные границы мало что значат для историка литературы. Литературы же Нового времени, безусловно, должны изучаться прежде всего как национальные, в их национально-историческом своеобразии. Вместе с тем в центре историко-литературных обзоров этого рода неизбежно будет стоять творческая индивидуальность. Культурные контексты рассматриваются как материал, объект, фактура. Подобный подход предполагает радикальное изменение отношения к собственной методологии: отпадает жесткое ограничение одной методологией. Описать, скажем, феномен современной литературы, встроив ее в традиционную «историю методов», или «историю больших стилей», или историю жанровых форм-функций, - уже невозможно. Ясно, что попытка осмыслять новое в литературе со «старых» мировоззренческих и методологических позиций чревата непониманием и даже неузнаванием нового. Поэтому в зависимости от решаемых задач курс существует как бы в нескольких измерениях: одна его часть, под свои задачи, может работать в эволюционистской методологии, другая — под свои — в позитивистской, третья — в структурно-функционалистской, четвертая — в символически-семиотической и т. д. Можно назвать это позицией «принципиального эклектизма», можно — полилогом методологических подходов, можно — многовекторным анализом.
 |