Н. Я. Берковский. О романтизме и его первоосновах (Приводится с небольшими сокращениями (обозначено <...>) и исправлениями явных опечаток [исправление в квадратных скобках] по изданию:
Проблемы романтизма. Сборник статей / Сост. А. М. Гуревич. М.: Искусство, 1971. С. 5-18.
В квадратных скобках также указаны страницы по этому изданию.)
Романтизм — явление исторического порядка. Влияние
его было очень широким, он подчинил себе все области
художественной жизни, философию, науки исторические
и филологические, многие отрасли естествознания, даже
медицину — в повестях Э.-Т.-А. Гофмана мы постоянно
встречаем магнетизеров и гипнотизеров, тогдашних врачевателей романтического толка. Не приуроченный ни к одной из стран исключительно, завоевавший себе не
одну только Европу, но и Америку, романтизм в конце
концов оказался целой эпохой культуры, как это было
до того и с Ренессансом, с классицизмом, с Просвещением.
Широта романтизма, разнообразие форм его затрудняют исследователей. Историки романтизма до сих пор
не сошлись на определении его, хотя уже написаны целые истории самого термина «романтизм» и попыток
раскрыть его содержание. Мы имеем хорошо разработанную историю определений романтизма и не имеем
определения его, которое отвечало бы потребностям современной мысли. Весьма произвольно во главу романтизма ставились те или другие его стороны. Что в нем главное, что второстепенное — можно установить, только
сообразуясь с его исторической эпохой, его реальной почвой, политической и социальной.
Время распространения романтизма — от последних
лет XVIII века до середины XIX века. В различных
странах по-разному датируется его апогей. Приблизительно лучшим временем романтизма можно было бы
[5/6] назвать период 1796–1830 годов, период европейских
революций, больших и малых, национально-освободительного движения. Между этими революциями лежат
годы, и часто долгие годы, политического затишья, реставраций, попыток восстановить старый режим там, где
он был разрушен, или же укрепить его там, где для
него впервые усматривалась угроза. Романтики прошли
и через революции и через реставрации, испытав на себе
воздействие и одной стороны и другой. Но романтизм
был детищем французской революции, именно в этом
его первоначальная природа, его существо. Реставрация
только извращала романтизм, инициативу, заложенную
в нем. Влияния Реставрации нужно относить к побочным, вторичным обстоятельствам его истории, никак не
переоценивая эти влияния.
Романтизм далеко не всегда совпадает с личными
историями самих романтиков, которые приходили в романтизм, а затем уходили из него, бессильные изменить
его общий ход. Нередко романтизм толкуют неверно,
имея в виду не духовную биографию движения в целом,
но биографию отдельных его носителей.
Одно из глубоких определений романтизма дал поздний Шеллинг, в годы юности связанный с романтизмом в
Германии, с так называемой «иенской школой». Вспоминая романтическую Иену, Шеллинг писал: «Прекрасное было время... человеческий дух был раскован, считал
себя вправе противополагать всему существующему свою
действительную свободу и спрашивать не о том, что есть,
но что возможно». [См.: «Aus Schellings Leben», Leipzig, 1869–1870, Bd, III, S. 89.]
У ранних романтиков, почти прямых современников
Великой французской революции, воспитанников ее, господствует порыв к возможному. В этом их «энтузиазм»,
если пользоваться словом, ими же пущенным в оборот.
Для романтиков возможное постоянно впереди действительного. Они пренебрегают наличным миром, о каждом
явлении спрашивают, чем оно может быть, каким оно
поддается перестройкам, не считаясь с тем, что оно такое есть и было по сегодняшний день. Один из теоретиков немецкого романтизма, Фр. Шлегель, писал панегирик Лессингу, отнюдь не романтику: дело в том, что его
занимал не реальный Лессинг, но Лессинг, каким он бы
мог быть, — скрытый Лессинг, несостоявшийся Лессинг. [6/7]
Главный интерес романтиков относился к невоплощенному. Для них всего важнее едва родившееся или
только стоящее на пороге рождения, лишенное еще формы, твердых очертаний, находящееся в становлении, творимое и еще несотворенное. Философия молодого Шеллинга рассматривает весь мир, природу и человека как
вечное творчество и тем самым философия Шеллинга и
была философией романтизма по преимуществу. За Шеллингом пошли молодые биологи, физики, геологи,
подхватившие основные идеи его натурфилософии, проводившие их в специальных областях науки. Разумеется, только свидетели великого исторического переворота
могли усвоить себе эту точку зрения; нет застывшей
жизни, нет непререкаемых форм, есть творимая жизнь,
есть формы, сменяющие друг друга, нет догматов, нет
вечных истин, есть вечное обновление и в мире вещей
и в мире мысли.
Шеллинг, Фр. Шлегель и друг их Новалис исповедуют культ бесконечного. Разомкнутый кругозор, вечное движение, вечно отступающая перед нами даль и
наше томление — «романтическое томление» настигнуть
ее, слиться с нею — таковы признаки романтической настроенности. Художник К.-Д. Фридрих пишет пейзажи
без горизонта, томительные своей широтой, ощущением
безбрежности природы и человеческой души, обращенной к природе. О зрителе его пейзажей было сказано,
что у того как бы срезаны веки: он весь зрение, весь —
око, в которое льется и вливается видимый мир.
Французский романтик Шатобриан уже в первой своей повести «Атала», вышедшей в самом начале нового
века, обнаружил фатальную для него тенденцию в сторону римско-католической церковности. Однако и здесь,
быть может незаметным для Шатобриана образом, говорит голос революции, возвещенных ею неисчерпаемых
возможностей жизни и развития. На первых страницах
этой повести описан великолепный, удивительный разлив
реки Миссисипи. Неизбежным было для автора этих
страниц тайное сочувствие жизни, выходящей из предуказанных ей берегов, бурно себя изливающей; без этого сочувствия не было бы лучших описаний в этой повести, создавших ей огромный успех, невзирая на попытку
автора сузить их значение, их эмоциональный размах,
подчинить природу и человека церковной догме, исказить в угоду ей. [7/8]
Романтическая эстетика создала свой собственный
критерий красоты. Для романтиков новое — оно же и
прекрасное. Талант художника для романтиков — в умении уловить новое в человеческом мире, в способности
прочувствовать новые, едва вступившие в действие силы
жизни. Необычайное, странное, неизведанное — это и
есть первоисточник романтической поэзии. Что еще не
пришло в жизнь, а только просится в нее, утопические
ожидания, неясные порывы творимой жизни — все это
область красоты и поэзии, в понимании романтиков.
У Новалиса в его философских фрагментах мы читаем:
«Искусство удивлять нас приятным образом, искусство
представлять перед нами тот или иной предмет так, чтобы он казался странным и все же знакомым, манящим,
это и составляет поэтику романтизма». [N о v а l i s, Schriften, Jena, 1907, Bd II, S. 304.]
Романтики твердили о своей любви к чудесам и волшебству. Новое, возведенное в степень, новое во всем
обольщении своей новизны романтики именуют чудом,
сказкой, видя в нем поэтический первопринцип. Тот же
Новалис пишет: «Нет ничего более романтического, нежели называемое нами обыкновенно миром и судьбой.
Мы живем внутри некоего колоссального романа, и это
относится как к крупному, так и к мелочам». Далее
следуют у Новалиса пункты целой программы, литературной и философской: «...созерцание событий вокруг нас.
Романтическая ориентация, романтическое трактование
и обсуждение жизни человеческой».
[N о v а l i s, Schriften, Bd III, S. 387.]
Под новым, удивительным, странным романтика разумеет и самые вещи и способ рассмотрения вещей. «Романтическая ориентация» находит для вещей уже известных новые, еще никем не установленные связи. Новое осмысление вещей придает им романтический колорит, мы их узнаем и не узнаем, новое истолкование —
это и новый колорит, странность, причудливость. Смешение знакомого с незнакомым, известного с неизвестным, явного с до сей поры таинственным романтики считают особо ценным, особо выразительным явлением в
поэзии, в живописи, в музыке.
Фр. Шлегель, а вслед за ним Зольгер и отчасти Жан
Поль Рихтер развили особую теорию романтического
юмора — «романтической иронии». Независимо от [8/9] теоретиков (или почти независимо) позицию «романтической
иронии» разработали в художественной своей практике
Людвиг Тик, Брентано в Германии, Байрон в Англии,
Мюссе во Франции. Романтический юмор состоит в том,
что подчеркивается относительность, едва ли не иллюзорность всяких ограничительных по смыслу своему и
значению форм жизни. Бытовая косность, классовая
узость, идиотизм замкнутых в себе ремесла и профессии изображаются как нечто добровольное, шутки ради
принятое на себя людьми. Жизнь играет, не зная для
своих свободных сил каких-либо неодолимых препон,
перекидываясь через все преграды, вышучивая, выставляя в осмеянном виде всех и вся, кто противится [ее]
игре. Волнение жизни — величина абсолютная, всякая
попытка остановить его, придать жизни постоянные окаменевшие формы — относительна, и в этой относительности своей будет изобличена. Впрочем, этот оптимистический характер юмора заметно изменился у поздних
романтиков. Отчасти у Байрона, а более всего у полуромантика Гейне преобладание переходит от свободных
сил жизни к силам косности и гнета: поэт заносится высоко, но его задерживают в его свободном полете, отзывают на землю, едко и грубо издеваясь над ним. Можно бы сказать, что романтический юмор претерпел эволюцию: вначале это юмор свободы, потом это сарказм необходимости. Вначале вольный дух автора находится
в союзе с вольным духом самой объективной жизни, а
позднее союз распадается: объективная жизнь предается косности и подчиняет ей автора, лучших героев, ставленников его.
Хотя романтизм коснулся всех искусств, однако искусством, к которому более всего благоволили романтики, была музыка. Немецкие романтики создали настоящую апофеотику ее, у них была почва, они были современниками и наследниками великой немецкой музыки, могли ссылаться на Баха, Глюка, Гайдна, Моцарта,
Бетховена. Дело не только в том, что у всех наций появилась своя музыка, романтическая по стилю — Вебер,
Шуберт, Берлиоз, Шопен, — дело в том, что музыка объявлялась образцом и нормой для всех прочих отраслей
художества. В музыке романтикам слышалась сама освобожденная стихия жизни. Были ли это стихи, была ли
это повествовательная проза, была ли это живопись, —
всюду романтики взывали к принципу музыкальности. [9/10]
В поэзии за отдельными, в той или иной мере отчетливыми высказываниями должна была стоять общая,
малоуловимая в словах и понятиях настроенность — «музыка», как ее называли романтики. Лиризмом, музыкальностью были у них проникнуты изображения человеческой личности. Они отказались от старой портретной манеры романа и драмы, от искусства старых портретистов-физиономистов и старались передать в человеке прежде всего его душевную настроенность, как бы
общую музыкальную тональность, ему свойственную.
Портретность сохраняется у них чаще всего в гротеске,
как у Гофмана. Нередко весь человеческий образ сводится у романтиков к единому порыву страсти, как у
Байрона, или к антитезе страстей, как у Виктора Гюго.
Романтики вносили лирическое начало во все области искусства, они исходили из лирики и с особым пристрастием прибегали к ее орудию — к стиху. Эпоха романтизма в литературе — эпоха стиха и стихотворцев,
прозаическая речь не так легко завоевывала для себя
место; как правило, прозаики были также стихотворцами, как, например, Новалис или Людвиг Тик, как
Виктор Гюго, Вальтер Скотт. Чистый прозаик, подобный Гофману, был редкостным явлением. Проза имитировала стиховую речь, была тщательно организована
в звуковом отношении речевыми тропами и украшениями. Такова, например, в особо вычурном своем виде романтическая проза у Шатобриана.
Эпоха романтизма развивалась такими высокозначительными произведениями, как «Дон-Жуан» Байрона,
как «Пан Тадеуш» Мицкевича, как «Евгений Онегин»
Пушкина. Это была мобилизация всех средств, доступных стиху, здесь стих соперничал со свободной повествовательной прозой — в последний раз, чтобы открыть
ей дорогу, долгую дорогу, предстоявшую в эпоху художественного реализма. Роман в стихах, написанный
Пушкиным, мы числим первым высоким достижением в
нашей реалистической литературе.
Романтики много энергии уделяли критическому обзору и истолкованию вековых накоплений культуры, художественной и философской. Они хотели обновить интерес к античному миру, едва ли не впервые обратились к систематическому изучению духовного наследия средневековья и Ренессанса. Намерены были дать
новую жизнь Данте, Боккаччо, Сервантесу, Шекспиру, [10/11]
Кальдерону, в философии воскресили интерес к Платону
и Плотину, поддерживали престиж Джордано Бруно,
Николая Кузанского, Спинозы, впрочем, произвольно
ими истолкованного. Очень важны были сочинения
Фр. Шлегеля. Авг. Шлегеля, Шеллинга в Германии, м-м
де Сталь и Бенжамена Констана во Франции, Кольриджа, Хэзлитта, Чарлза Лэма в Англии, полуромантика
Карлейля, посвященные критическому пересмотру традиций мировой культуры, попыткам основать на исторических предпосылках новое миропонимание и новую эстетику.
Центральная задача романтиков заключалась в том,
чтобы найти для романтизма связь с другими, старшими
течениями. Романтики застали старый, но еще живой и
действенный классицизм Франции, новый классицизм
Германии, укрепленный зрелыми произведениями Гёте
и Шиллера. <...>
Стремление всегда и всюду манифестировать новизну
явлений жизни, их индивидуальную характерность отделяло романтиков заметным образом от их предшественников в литературе. Конечно, новая действительность
всегда была важна для писателей, она всегда была существенным предметом для изучения и размышления.
Однако романтики едва ли не первые сознательно отождествили новое с прекрасным, отнесли к новому в содержании и форме всю ценность художественного произведения.
Ориентация классицизма и традиционного реализма
буржуазного общества несколько иная. Ценность жизни,
красота искусства для них лежали не столько в новом,
творчески небывалом, сколько в устоявшемся, прочном,
надолго, если не навсегда, сложившемся, навеки типическом.
Романтики проповедовали остроту индивидуального,
остроту, не исключающую эксцентрики, как раз в ту пору, когда Шиллер создавал «Песню о колоколе», а Гёте — «Германа и Доротею», поэмы покоя, стабилизации,
поглощения личности исторически сложившимся бытом.
Победившая через революцию буржуазия закладывала,
как надеялась она, вечные основы своей власти, а романтики еще видели мир в его глубоком неспокойствии. [11/12]
Известного соглашения с классицизмом романтики
достигли. Романтики создали свою античную традицию,
не враждебную классицизму и, однако же, вполне оригинальную. Можно говорить об особом явлении — о
романтическом эллинизме. Его теоретиками были молодой Фр. Шлегель, Шеллинг в своей эстетике. С ним связаны филолог Крейцер, посвятивший себя изучению античной мифологии, да и друг Крейцера Гегель, романтиков отрицавший, но в своих высказываниях об античности подверженный влияниям не только Крейцера, но
еще более Гельдерлина, спутника юношеских лет. Поэтами этого направления были у немцев Гельдерлин, у
французов — Андре Шенье, у англичан — Шелли, некоторыми своими произведениями — Китс, Байрон. Можно
сопоставить с романтическим эллинизмом и античные
увлечения зрелого Пушкина. Важно уже то обстоятельство, что в античности романтики избрали одну только
Элладу и совсем отвергли Рим, столь притягательный
для классицистов.
Элладу романтики понимали по-своему. Они предпочли богатую, цветущую Аттику скудной и строгой Спарте. Они искали в греческой культуре не устойчивое, навсегда нормативное, но переменное, даже хаотичное, им
дорог был хаос творящей жизни, находимый ими в этом
прекрасном мире. Фр. Шлегель обратил внимание на
орфическую Грецию; и [он] и другие романтики искали в
Греции те силы жизненного брожения, которые много
позднее истолкователями античности поставлены были
под знак Диониса — бога виноградарей и празднеств, в
честь природы гибнущей и производящей, умирающей и воскресающей.
Романтики могли найти для себя связь с классицизмом, ибо оба эти направления стремились к формам и
началам идеальным. С реализмом, который трактовал вещи как они есть, связь давалась затруднённо, в обход
первопринципам. Реализм же мог утвердиться только в
критической его форме, поскольку буржуазная революция завершилась более полным развитием буржуазного
общества, и это развитие трагически разочаровывало в
высоких идеалах предреволюционных и революционных лет.
Романтиков отдаляла от реализма настойчивость, с
которой они старались сохранить в неприкосновенном
виде свои положительные ценности. [12/13]
История раннего романтизма в Германии заканчивается «Речами о религии» философа Шлейермахера:
именно внутренний опыт романтизма объявляется здесь
некоей новой религией, что дает повод отделить его от
всей остальной жизненной практики, поставить этот опыт
вне ее или над ней. Светская, пантеистическая религиозность Шлейермахера оказалась преддверием религиозности конфессиональной, ортодоксальной, овладевшей
романтиками: одни из них были правоверными католиками по рождению (как Шатобриан), другие, что нередко случалось в немецкой протестантской среде, сами обращались в католицизм в зрелые свои годы.
Романтики воображали, что церковь позволит им сохранить утраченное в реальной общественной жизни. Они
нехотя, сопротивляясь сколько могли, поддавались давлению извне, критические мотивы в их сочинениях появлялись только невольно.
У них была заслуга в сравнении с просветителями,
они глубже их понимали природу зла, они были далеки
от недооценки зла, которой страдал, например, Шиллер
и как поэт и как мыслитель. Но они возвели зло в предвечную, внеисторическую силу. Литература «мирового
зла» и «мировой скорби», придав отрицанию и критике
абсолютное значение, тем самым лишала их действенности. Если зло, находимое в современном обществе, заложено в вечной природе вещей, то неизбежным становилось принять это зло.
Как ни враждебны были романтики буржуазному обществу, буржуазной морали, буржуазной культуре, на
деле они зачастую действовали в достаточно примирительном смысле. Этот натурализм зла — истолкование
зла как натуральной, от материй не отделимой силы, мы
встретим и у романтических философов, у Шеллинга в
среднем и позднем его периоде, у Готхильфа Генриха
Шуберта, Франца фон Баадера, а вдохновителем этой
философии зла был ещё ранними романтиками открытый
философ начала XVII века Якоб Беме.
В художественной литературе тематика и философия
всемирного зла — достояние таких жанров, как «черный
роман» у Анны Рэдклиф, Льюиса, Матюрена, как «драма судьбы» у Захарии Вернера, у Грильпарцера и Клейста, у Мюльнера и Хувальда. Находим мы ее и во многих произведениях Байрона, она резко окрашивает творчество Брентано и Гофмана; за океаном, в Америке, она [13/14] овладела и Эдгаром По и Готорном. Фигура «романтического злодея», человека черных помыслов и черных
дел, возникла внутри этих жанров драмы и романа,
трактующих страшный мир, злу подверженный и зло
приемлющий.
Романтическая ирония, усвоив себе оттенок философского нигилизма, присоединилась к этой литературе безжалостного безоговорочного отрицания вселенной во вселенских же масштабах.
Одновременно романтики не намерены были отрекаться от своей положительной программы, напротив,
продолжали развивать ее. Романтики хотели найти
историческую реальность, которая вмещала бы без оговорок красоту бесконечной жизни, индивидуальной свободы, вечной новизны. По несчастью их судьбы именно эти поиски приводили к самым жалким развязкам.
Устремленные вперед, в будущее, они становились,
однако же, апологетами отсталости, провинциализма
средневековья, как оно сохранилось еще в политическом
и общественном быту европейских наций.
У нас в России Герцен в романе «Кто виноват?»
сформулировал антитезу, бившую романтиков, антитезу
«довольства» и «развития». Либо «довольство», гармония, слаженность каких-нибудь отсталых и застойных
жизненных форм, либо современное развитие, но со всеми драмами его, разрывами и потрясениями.
Романтики с великим красноречием изображали ужасы «развития» и целыми школами погружались в «довольство»: швабская школа с Уландом и Ю. Кернером
во главе — в Германии, «озерная школа» с Вордсвортом
и Кольриджем во главе — в Англии. В Германии сюда
же можно еще отнести гейдельбергских романтиков,
прежде всего Эйхендорфа.
У нас в России романтизм «довольства» выражен в
поэзии Жуковского и более всего — в позднейшем ее периоде. Сюда же можно отнести и некоторые идейные настроения в нашем славянофильстве, привязанность к
патриархальным временам и нравам, предпочтение умиротворенного сердца болезненно расколотому рациональному строю жизни у современников в сочинениях раннего И. Киреевского, например.
Уланд, Вордсворт, Кольридж, Жуковский были прекрасные поэты, и все это в силу неполного следования
собственной программе. Они проповедовали замкнутую [14/15] жизнь и замкнутое счастье. А всё же укрытые уголки,
изображенные ими, освещены неким всемирным небом,
изображены в качестве явлений космоса, «универсума»,
как выражались романтики. В самих этих романтиках
жил «универсум», вопреки тем уездным благам и радостям, которыми они собирались себя ограничить.
Избежав «романтической ориентации», как называл
ее Новалис, в выборе предметов изображения, избрав
предметы консервативные по своей природе, поэты этих
школ сохранили эту ориентацию в своей художнической
манере; консервативная тема спасена была неконсервативным способом ее разработки. Наконец, сама консервативная тема в контексте современного мира все более
приобретала свойства экзотики, странности и по-своему
новизны.
В борениях за широкую историческую основу для
своей поэзии романтики пришли к фольклору, к корням народности в искусстве и культуре. Они в этом отношении имели весьма значительных предшественников
в XVIII веке, в Англии и в особенности в Германии: Гердер, движение «бури и натиска». Романтики в свои
фольклорные изыскания и особенно в собирательство
фольклора внесли необычайный пафос. В результате
вышли прославленные сборники народных песен, изданные Арнимом и Брентано, и народных сказок, изданных
братьями Гримм. В Англии нужно отметить собрание
шотландских баллад, изданное Вальтером Скоттом. Романтики дали надолго ощутимый толчок изучению народного искусства и народной культуры.
В то же время отношение к фольклору их собственного творчества далеко не всегда свободно от двусмысленности. У немецких романтиков гейдельбергской школы, также и швабской, у английских озерных поэтов в
обрамлении фольклора, его форм и традиций гаснет
поэт как современная эмансипированная личность, современность отступает перед традицией и стариной.
Конечно, были и счастливые, даже счастливейшие исключения, как Шамиссо у немцев, чья повесть о Петере
Шлемиле в самом добром смысле демократична, не
жертвует живыми мотивами современности, сближая их
с поэтикой народной сказки.
Подчинение современной мысли и современной психологии фольклорным формам было губительным для
самих этих форм: они закосневали таким образом, лишались [15/16] живого значения, от них уходил дух развития. Этот романтикам не дававшийся живой синтез между современной мыслью и фольклорными традициями, благотворный для обеих сторон, успешно осуществлялся уже за пределами собственно романтизма, в сочинениях Генриха Гейне.
Фольклорные традиции романтики ценили за дух наивности и непоcредственности, в них царящий. Этому
увлечению наивой народной культурой соответствовала
апология непосредственного — минующего рассудочный
анализ — познания в романтической философии Шеллинга и его последователей. Приверженцы народной культуры высказывались против культуры сколько-нибудь изощренной, внутренне самостоятельной; им был по
сердцу «растительный стиль», как они сами его называли, средневековой жизни; они охотно подчиняли человека
медлительным ритмам природы, всюду противопоставляя «естественное», натуральное умышленному, искусственному.
У Гегеля, весьма критичного в отношении романтиков, мы встречаем недружелюбные замечания о фольклоре, о народной песне в частности. Впрочем, у Гегеля
же обозначился совсем иной, чем у романтиков, подход
к народному творчеству, к поэзии и к мифу; наивность
тут для Гегеля только историческая форма, за которой укрывается богатый силами мыслящий разум. Так
определилось подлинное преодоление романтических
концепций народной культуры, отрывавших ее от духовного развития нового времени.
Консервативные устремления романтиков поддерживала Реставрация. Сложилась политическая доктрина в
духе консервативного, охранительного романтизма: во
Франции — Бональд, де Местр, в Англии — Бэрк, в Германии — Ад. Мюллер, поздний Фр. Шлегель. Остается
дискуссионным вопрос, насколько правомерно относить
этих философских защитников церкви и престола, стародворянской монархии и крепостничества к романтизму, который по существу своему чужд застоя, будет ли
это застой в реальных отношениях людей или же в области их духовной жизни.
Так называемые политические романтики любили
прошлое европейских народов и не любили их истории.
Они подменили историю культом прошлого, между тем
как романтизм в настоящем его виде стоял именно за [16/17]
историю, за восприятие жизни в ее текучести и изменчивости, в ее непрестанном ходе.
Освободительное движение на юге и на юго-востоке
Европы, начиная с испанской войны против Наполеона
и кончая восстаниями балканских народов против турецкой империи, борьбой Италии за свою самостоятельность, снова разжигало в романтизме его глубокое и
первоосновное содержание, возвращало его к мотивам
человеческой свободы и неограниченного творчества. Таковы были предпосылки для творчества одного из самых героических и последовательных романтиков в Западной Европе — для Байрона. Он олицетворяет не одно
из течений в романтизме, как обычно трактуют его, а
романтизм как таковой, в полном своем и развернутом
виде. Это не всегда понимали и понимают на родине
его, в Англии, но так всегда понимали у нас в России,
еще со времени Пушкина, Лермонтова и Тютчева.
Во Франции революция 1830 года оказалась и временем разгара романтического движения. Но вместе с романтизмом уже важные успехи сделал реализм Стендаля, Бальзака, Мериме. Романтизм во Франции сохраняется персонально в лице Виктора Гюго чуть ли не до
начала 80-х годов. Как некое коллективное движение
в 30-х годах после необычайного подъема он идет к заметному спаду, уступая всю арену направлениям реалистического порядка. Уже для 20-х годов характерна нестрогая разграниченность между романтизмом и реализмом, с перемещением границ в пользу реализма. Так обстояло дело с творчеством Вальтера Скотта в Англии,
чьи исторические романы положили начало отнюдь не
романтически-мечтательному пониманию истории, подготовили концепцию классовой борьбы в трудах Тьерри,
Гизо, Минье и других мастеров исторической науки в
период Реставрации.
Так обстояло и с творчеством Гейне в Германии, осложнившим романтический лиризм сочетанием с революционной публицистикой, с журналистикой, остронаблюдательной, трезвой по мысли и стилю.
У нас в России великое время Пушкина, Лермонтова,
Гоголя тоже отличается внешней связанностью романтического и реалистического течений, причем и у нас все
клонило к победе реализма. Чистый романтизм явлен у
нас Жуковским, Козловым, Бестужевым-Марлинским,
Вл. Одоевским, Веневитиновым, быть может, Тютчевым. [17/18]
Романтики покидали историческую сцену в разные
сроки, в одной стране их влияние прекращалось уже к
20-м годам, в другой — годы эти были для них временем
главнейших успехов, но к середине века романтизм уже
становится воспоминанием, уже не только он к тому
времени был вытеснен, началось и вытеснение высокого
реализма.
Позднее историки писали о романтизме с немалым
недоумением, ибо наступало господство позитивистов,
мелкой и недаровитой мысли, неспособной освоить его
духовное наследие. Романтизм сложился в революционно-героических условиях буржуазного развития, а интерпретировать его взялись в пору, когда буржуазная
культура стала терять свои исторические перспективы,
со скепсисом и раздражением относилась ко всяким призывам вдаль, к голосу утопий и максималистских программ в любой области жизни.
ПОЛНОСТЬЮ СТАТЬЯ:
Проблемы романтизма. Сборник статей / Сост. А. М. Гуревич. М.: Искусство, 1971. С. 5-18.
|
