1. Романтизм был революционным переворотом в культуре Европы, решительным поворотом сознания, принципиально новой его ступенью. Суть этой «революции» − утверждение автономной субъективности, свободы личности от всякой внешней обусловленности. Прежде всего это касается области творчества (отказ от предшествующей «риторической» литературной традиции), но также проявляется и в социально-политической, культурной, религиозной областях.
2. Романтизм возник как позднейшая (спустя 5-10 лет) реакция на Великую французскую революцию. Эта реакция − разочарование в сути, методах и последствиях революции. Это разочарование и кладет начало литературной биографии первых романтиков.
3. Восторженное отношение «старших» романтиков к революции психологически обусловлено их юным возрастом на момент революции (15-20 лет) и воспитанием (идеал «свободы» просветителей, повышенная восприимчивость к жизни чувства Руссо и сентименталистов). Отсюда радикализм и революционный энтузиазм будущих романтиков, их относительно спокойное отношение к кровавым методам революции.
4. Вся история романтического мироощущения сопровождается напряженной рефлексией по поводу революции, его породившей, − как непосредственно пережитого события (первое поколение романтиков), либо более умозрительно, через призму актуальных событий своего времени и с проецированием революции в будущее − в последующих поколениях. Для «младших» романтиков французская революция существовало уже только в форме идеи, а реальным опытом жизни стали социальные и культурные последствия ее.
5. Суть «разочарования» романтиков в революции − осознание, что искомая свобода, «вольность», не достижима на путях социальной революции, общественного (пере)устройства. Она − «суть достояние единичного человека, если он чист душой и горит любовью и поклонением Богу в Природе» (Кольридж, «Франция», комментарии). Залог свободы − в возвращении от «ков людских» (Вордсворт), от «персти человечьих дел» (Кольридж) к гармонии природы и через нее — к «тайникам души».
6. Это разочарование в «человечьих делах», к которому пришли на своем опыте первые романтики, стало доминантой романтического сознания. Именно здесь романтизм как мироощущение и художественная позиция сохранял во всех перипетиях развития свою «чистую» сущностную специфику; и именно здесь он стал революционным переворотом в европейском художественном сознании.
7. «Тайники души» — сугубо индивидуальная сфера романтической сублимации. Иенцы неспроста объявили о равновеликости поэтической души космосу, об их взаимопроникновении и взаимоналожении (Новалис). Романтический гениальный индивид («сверхобыкновенный человек») присваивал вселенную, размещая ее в расширенном пространстве души, строя параллельный мир в противовес реальному.
8. В самых общих чертах главную угрозу, устрашившую романтиков, можно, очевидно, определить как устанавливающийся в результате революции буржуазный порядок. Можно привести немало свидетельств того, что романтики очень скоро распознали и решительно отвергли такие его сущностные черты, как сугубый практицизм, оборачивавшийся эгоистической жаждой материального преуспевания, пренебрежение ценностями духа, превращение всего — и искусства в том числе — в предмет купли-продажи; короче говоря, пресловутый «буржуазный чистоган». «Повсюду мы находим теперь громадную массу пошлости, вполне сложившейся и оформленной, проникшей более или менее во все искусства и науки. Такова толпа; господствующий принцип человеческих дел в настоящее время, всем управляющий и все решающий, — это польза и барыш и опять-таки польза и барыш» ( Ф.Шлегель, 1802).
9. Отсюда романтический комплекс «антифилистерства», боязни толпы. Это не просто проявление элитарного высокомерия: романтики разглядели тут реальную опасность для самой сферы духовности, многократно усилившуюся именно с началом буржуазной эпохи. Революция принесла с собой распространение «просвещенности» на широкие массы третьего сословия. Это влекло за собой и подчинение искусства рыночным законам, открытость его всякому, в том числе и оскорбительно-профанскому суждению, усиление зависимости от требований публики, соблазн и опасность деформации художнического намерения в угоду этим требованиям.
10. Поэтому романтическая духовная революция начала с того, что свергла и изгнала третье сословие, заклеймив его раз и навсегда именем «филистерства», и там, где не решилась ограничиться только обществом «сверхобыкновенных человеков», поэтов-демиургов, распахнула двери для сословия четвертого, для «простого народа». Это было сделано во избежание греха эгоцентризма, сразу осознанного.
11. Романтики, обратившиеся к проблеме народа изначально, надо полагать, по мировоззренческим и этическим причинам, увидели в фольклорной простоте еще и весомую легитимацию для своих эстетических устремлений. То был в известном смысле тактический союз принципа глубоко субъективного самовыражения с принципом «общезначимости».
12. Ментальность и психология простонародья воспринималась романтиками почти как часть Природы, − как маргинальная сфера, удаленная от современной жизни с ее буржуазно-цивилизационным прогрессом и ей противопоставляемая. В романтическом «народничестве» находила свое выражение «центробежность» романтического мировоззрения.
13. Составив поначалу великую этическую поправку к радикальному романтическому гениоцентризму, попытку дополнить его альтруистическим измерением, народничество главной и самой больной проблемы романтизма не решило и не сняло. Романтикам легко было мыслить себе идеальное человечество будущего и любить его, благодетельствовать ему, но среда, повседневно их окружавшая, снова и снова разбивала этот образ. Идеал всякий раз оборачивался новой иллюзией: романтическая, возвышенная идея свободы всякий раз, пытаясь соотнестись с реальностью, с землей, не находила почвы и опоры — вернее, всякий раз обнаруживала ускользающую почву, проваливающуюся опору.
14. Само понятие «народ» в употреблении романтиков есть некая расплывчатая отвлеченность, «идеологема». Как всякая идеологема, оно имеет оценочную окраску. В романтической идеологии эта окраска изначально положительна, но в принципе это столь же стилизованное понятие, как и «толпа», и «чернь», и «филистеры», только с противоположным знаком. Понятие с ускользающим содержанием. И этого не могли не почувствовать романтики, жаждавшие опоры. Вообще традиционное романтическое и все последующие неоромантические отождествления народа с крестьянством, с тем, что у земли, у «почвы», превращали народ — и чем ближе к нашему времени, тем очевиднее — в меньшинство нации.
15. Попытка более или менее определенной социологической привязки («независимое крестьянство», «простой народ») придает понятию народа по крайней мере некий осязаемый смысл и еще может в художественной сфере вдохновить на такие шедевры, как баллады и поэмы в народном духе Вордсворта, как «Старый мореход» Кольриджа, как фольклорные поэтические стилизации Арнима и Брентано, как «Повесть о честном Каспере и пригожей Аннерль» Брентано. Но она и сужает, конечно, русло творческих возможностей, тем более для романтиков с их изначально всеохватным устремлением, с их планами нового мирового, даже космического переустройства. Точно так же ограничивает эти возможности и узконациональная идея — родная сестра народничества в системе раннего немецкого романтизма. На этом посту «высокий» романтизм долго не продержался. Позднее творчество Кольриджа, да и Вордсворта после «Лирических баллад» уже весьма далеко от демонстративной ориентации на «простой народ», фольклор и почву.
16. Кого брать в царство свободы, кем там управлять? Историческая основа у таких размышлений как будто всякий раз иная: непосредственно французская революция у Вордсворта и Кольриджа, освободительная борьба греков в конце XVIII века у Гёльдерлина, политическая атмосфера европейской Реставрации у Байрона и Пушкина. Но во всех случаях речь идет о показательной и болезненной переоценке понятия «народ», а если быть совсем точным — о его девальвации, вызванной в конечном счете осмыслением того же революционного опыта.
17. Вырисовывающаяся во всех этих мучительных раздумьях проблема романтического мироощущения — это именно ускользание однозначно положительного, идеального образа народа, невозможность четко отделить его от реальной и действенной массы обыкновенных современников — массы, которая предстает растерянным романтическим взорам то кровожадной толпой в дни революции, то покорным стадом в дни Реставрации, то косной и вязкой массой обывательской бездуховности в остальные, мирно текущие дни. «Буржуа заполонили все и вся...» (Брентано, 1798)
18. Романтическая мысль изначально ориентирована на абсолют; признание относительности, постепенности дается ей с трудом — если вообще дается. Она хочет всего и сразу. Романтики не просто не хотят ждать — они хотят влиять, хотят иметь дело с современниками отзывчивыми и податливыми, «такими, какими они должны быть», какими они хотят их видеть. Всякое реальное расхождение, малейшее взаимное непонимание ввергает их в отчаяние (самый яркий и трагический символ — Клейст). В этом смысле весь романтизм — жажда и поиск собеседника, единомышленника, мечта о нескончаемости — «неразделимости и вечности» — однажды сплотившего их юношеского союза, о распространении этого союза на всех. Но эти «все» снова и снова отпугивают их своим несоответствием максималистским романтическим требованиям — служением лишь «пользе и барышу» (Ф. Шлегель), и главное — «пошлостью». Отсюда один из сквозных и самых кровных мотивов романтической литературы — мотив «любви, растраченной в пустыне», любви невостребованной. Предмет любви − в данном случае, «простой народ» − обманул ожидания.
19. Чего романтики не хотят — или к чему приходят ценою немалых усилий (а, по сути, ценою самоотречения, прощания с романтизмом) — это увидеть других людей непредвзято, безотносительно к себе самим, «такими, какие они есть», и тем более — признать, что и у этих других могут быть свои бытийные резоны и своя правота. Над этой проблемой («другие» — не «толпа», не «чернь» и не «филистеры», а прежде всего люди) бьется мысль Гёльдерлина в «Смерти Эмпедокла».
20. Последующая история европейской лирической поэзии свидетельствует о том, что в главном ее русле перенята и развита была все-таки не народная образность и тематика, а интимная доверительность тона, естественность и спонтанность лирического выражения — черты, свойственные романтической ментальности вообще, творчеству именно заостренно-индивидуальному.
21. «Меня все возвращает к себе самому», — обмолвился Новалис в «Учениках в Саисе». Это сказано как будто в сугубо натурфилософском контексте, о тождестве познания природы и самопознания. Но это, по сути, и формула всего романтического мироощущения в его последовательном выражении. Его выходы в социальную сферу кончались именно возвращением «к себе самому». Так было и с великолепным простонародным приключением романтизма: оттуда вынесен был прекрасный поэтический опыт. Но не будем обманываться: при всей ориентации на «простоту» и «народность», романтики оставались элитарными поэтами, мастерами виртуозной стилизации. Романтический гений все-таки остался «сам свой высший суд».
22. Романтический культ личности — гениальной и исключительной — возник не из внезапно обуявшего поэтов зазнайства; он был почти рефлекторной реакцией самозащиты против устанавливающегося торжества массовости, против угрозы духовного угнетения. В истории европейской литературы романтики затем не раз поднимались и против угнетения социального и национального; но для понимания сути и сердца романтизма надо четко осознавать, что все прочие его восстания были производными от этого главного — восстания Личности, бунта против всякого посягновения и притязания на ее абсолютную суверенность. И в этом суть той «параллельной» революции, которую они противопоставили революции буржуазной; в этом суть романтического переворота в духовной истории Европы — переворота, имевшего для этой истории не менее значимые последствия, нежели последствия буржуазной революции для истории социальной.
23. В романтизме возникла радикально новая концепция человека и его жизненного пути. Доромантический индивид всегда так или иначе соотносил себя с внеположным миром, с установлениями человеческими или Божескими. Просветительская литература — ближайший круг чтения романтиков в пору их возмужания — культивировала жанр «воспитательного романа», показывая, как человек, вступая в жизнь, учится жить, учится соответствовать законам внешнего мира. Романтическая литература ставит проблему совершенно иначе: в ней молодой человек, вступивший в жизнь, должен не столько «вырасти», сколько сохранить по возможности свое «детское сознание», уберечь его от натиска внешнего мира, от давящей тяжести «тюрьмы». Отсюда апология детского сознания в романтической литературе — именно как сознания наивного, невинного, еще, так сказать, «не воспитанного», не подогнанного под общий ранжир и потому более открытого истине бытия, нежели сознание взрослого, уже отмеченное печатью внешнего мира и потому лишенное индивидуальности, непредвзятости. Согласно романтической бытийной философии и гносеологии, ребенок мудрее взрослого. На этой линии мысли и могла возникнуть знаменитая парадоксальная формула Вордсворта: «Ребенок — взрослому отец!». Это желание сохранить навек детство и юность − знамение поистине радикального перелома и переворота: зачеркнуть все прежнее и начать с tabula rasa, с монады индивидуальности.
24. Точно так же романтические походы против классицистических «правил», против просветительского дидактизма, против рационалистического морализаторства были не просто признаком очередной «смены направлений»; то был в тенденции тоже радикальный пересмотр самого статуса творческой деятельности. Доромантический художник все-таки сообразовывался с установлениями некоего внеположного ему порядка — от эстетических до этических. Романтическая революция открыла путь к легитимации даже и самомалейшего изъявления субъективной творческой воли, не признающей никаких кодексов.
25. Логика заложенного романтиками принципа вела к тому, что произведение искусства могло становиться чисто индивидуальным, единичным самовыражением, не соотносимым ни с какими внеположными критериями верификации. Для его восприятия и понимания, собственно, недостаточно даже и знания «манифестов», законоположений соответствующего «изма», если они высказывались. Тут менялся сам вековой кодекс взаимоотношений между «творцом» и «публикой»: писатель освобождался от обязанности пользоваться каким-либо общепринятым языком, будь то язык эстетических законов или язык повседневного речевого общения, зато «публике» вменялось в обязанность знать сугубо единичный образный, символический язык данного единичного творца. Не выучит, не поймет — ее забота; произведение искусства от этого не убудет — оно покоится в себе самом. На этом пути искусство логически может прийти — и не раз приходило! — к крайнему герметизму. Тогда встает вопрос: это ли и есть конечный смысл осуществленной романтиками духовной революции? И соотносимо ли с этим результатом их изначальное притязание на корректировку результатов революции социальной, на свершение лучшей, истинной революции?
26. Конечно же, цель первых романтиков была гораздо более общезначимой, чем самоудовлетворение художнического инстинкта игры. Предлагая начинать с перестройки сознания, они надеялись этим путем прийти и к переустройству мира. Их художник-гений не только сам себе закон, но и воплощение идеала человеческого существования; он мыслился как неотразимый и заразительный пример гармонии, способный увлечь за собой и других, поднять их из пошлой рутины недолжного быта в поэтический рай должного бытия. Свобода самовыражения индивида — как субъекта новой революции — была лишь средством для достижения возвышенной и гуманной цели всеобщей свободы.
27. Но такой путь к другим оказался на поверку тоже весьма долог, и романтическая революция снова и снова избывала себя лишь в сфере художественного сознания; рай превращался в Парнас, а потом и в башню — то из слоновой кости, то из черного дерева.
28. И все же не по крайностям герметизма и нарциссизма следует судить о результатах романтической революции. Она имела более значительные и плодотворные последствия. Одно из самых важных касается художественного языка. Зримое присутствие воли творческого субъекта в каждой монаде художественного мира стало практически обязательным элементом языка и структуры всего высокого искусства XX века, в том числе и того, которое отнюдь не исключает традиционных, объективных возможностей верификации. Реципиентам искусства в XX веке волей-неволей пришлось привыкать к тому, что для понимания большинства художественных произведений этого века, в том числе и давно уже ставших классическими, надо не только искать соответствий их образам в объектном мире, но и смотреть на них сквозь призму вот этого единичного — авторского — сознания.
29. В свою очередь это повлияло и на читательское сознание в XX веке вообще, чрезвычайно его активизировав, обострив его восприимчивость не только к тайнам поэтического языка, но и к тайникам человеческой души. Мы не всегда даже и осознаем, сколь властны в нас рецептивные стимулы, внушенные именно романтиками. Так, английский исследователь не без оснований говорит о «нашей постромантической (или все еще романтической) манере чтения», в силу которой мы теперь склонны воспринимать, «прочитывать» любой образ мировой литературы, будь то гомеровский Ахилл или шекспировский Гамлет, так, как его восприняли и прочли именно романтики.
30. Кто в конце концов населил романтическую литературу после совершенной ими своей революции? Странники, изгои, бунтари, насмешники, печальники — странные люди, лишние люди; да, гении, да, энтузиасты, да, сплошь и рядом «честные люди с чистым сердцем» — но всё «маргиналы». Все их эйфории и все эскапады, воспарения и отпадения, их форсированный энтузиазм и их двусмысленная ирония — это все конвульсивные реакции индивидуальности, ощутившей себя в тесном и все сжимающемся кольце пошлости, нормы, Массы. Их мир, наверное, и впрямь «компенсационная мифология», по выражению другого исследователя. Но их революция не прошла бесследно, и романтический художник, долго обороняясь от правил и законов, навязываемых ему публикой, все-таки взял реванш: он вынудил публику смотреть на мир его глазами.
